Галина Воропаева
| 13.10.06 02:24
| Модератору: текст я уже посылала, но теперь к нему добавлен постскриптум - о прощании с Анной Письмо об Анне вместо письма Анне Летом 1999 меня постигло страшное несчастье: добровольно ушла из жизни, немного не дожив до двадцати, моя дочь, борьбе за которую были посвящены семь лет моей жизни. Я жила как в тумане, сквозь который видела то, что происходило в стране: вторжение в Дагестан, вхождение во власть Путина, взрывы домов в Москве, начало второй чеченской войны. Мне казалось, что я уже выплакала все слёзы, что ничто их больше вызвать не сможет, потому что их уже больше просто нет. Нечто смогло. Это была статья Анны Политковской в «Новой газете» с письмами чеченских детей, когда-то учившихся в элитной школе Грозного. Её текст и эти письма – мир, который разрушен, которого уже никогда не будет и этот новый, страшный… Эти – другие – слёзы были в ряду того, что возвращало меня к жизни. Тогда мне захотелось написать Анне. Но я медлила… Год, другой. Не могу сказать, что читала всё, что она публиковала, но когда представлялся случай прочитать её статью или услышать выступление по радио – старалась не упускать шанс. Потом все мои силы заняла работа над большим проектом в интернете «Поэзия Московского университета…» http://www.poesis.ru . В ходе работы приходилось общаться со многими людьми, от каждого имени расходились круги, и часто случалось так, что ко мне само собой приходило то, до чего нужно было бы добираться с усилиями. И я однажды решила, что всё, что нужно, так и должно приходить – само собой, естественным путём. И верила, почему-то совершенно уверена была, что однажды в одном из кругов окажется Анна Политковская. Я ошиблась. Нет универсальных правил. Иногда нельзя откладывать – если это нужно по-настоящему. Сегодня я слышала по радио слова Доренко об уникальности и единственности Анны, за каждым словом которой стояли документы либо свидетели. Это важно, очень важно, конечно. Но это только один из возможных взглядов – взгляд журналиста или, может быть, историка. Но ведь есть ещё и другие – взгляд поэта, если хотите. Который ничего этого не знает и не может проверить: про документы, свидетелей… И как тогда быть: кому верить, кому не верить? Есть ещё одна вещь: интонация. Человек, чуткий к слову, безошибочно отличает подлинное от фальшивого всего лишь по интонации. Интонации Анны были безупречны: ни одного фальшивого слова. За каждым её словом стояли не только свидетели и документы: за каждым словом стояла работа души. Так, как писала она, нельзя писать о чужой боли – можно только о той, которая стала своей. Вчера, в воскресенье, ещё ничего не зная, я включила на даче радиостанцию «Свобода»; шёл разговор, в котором упоминалось имя Анны Политковской. Из него было понятно, что с ней что-то случилось. Потом в одной из реплик было сказано что-то о ней в прошедшем времени. Я возмутилась: как можно себе позволять выражаться так неточно. А потом сознанию стало уже защищаться нечем… Это нужно, конечно, и очень – найти тех, кто вышвырнул нас в мир без Анны Политковской. Но я сейчас не могу думать на эту тему: кто, зачем, почему. Только об Анне. Огромное горе, которое бывает лишь при потере близкого человека. Важнее, мне кажется, другое – чтобы частичка Анны осталась в каждом, кто так или иначе, очно или заочно, соприкоснулся с ней. Чтобы частичка эта в нужный момент помогла не испугаться, не сфальшивить, не отвести глаза, не назвать чёрное белым или малиновым в крапинку, даже если все вокруг это делают. Тогда человечного в мире будет больше, чем бесчеловечного – ведь всё, о чём писала Анна, сводилось в конечном счёте к этому. Под руку попалось стихотворение, написанное в 1950-е годы Семёном Виленским: Пусть зло во все века сильней, Но доброта неистребима, Идёт безвестным пилигримом Она дорогою своей. Давно уж слуха нет о ней… И вдруг… Вдруг, как с икон Рублёва, Она глядит – сама основа И оправданье жизни всей. Оно о доброте – значит, об Анне. 9.10. 2006 P.S. 11. 10. 2006. Вчера провожали Анну. Проснувшись утром, я ещё не знала, поеду ли: очень далеко, не знаю, каким транспортом добираться. Боюсь скопления людей. Но через несколько минут поняла, что поеду, чего бы это ни стоило. Нашла схему транспорта. Обнаружила, что с разных сторон к кладбищу подъезжает разный транспорт, идущий от разных станций метро. Непонятно, где вход и, следовательно, откуда нужно ехать. Позвонила на пейджер «Эха Москвы» с просьбой объявить в новостях, как доехать. Через 10 минут объявили: автобус 612 от метро Кунцево. Может, просто совпало, но разве в этом дело… Потом повторяли ещё несколько раз, автобус заменили на маршрутку – это хуже, много людей маршруткой не доедет. Поехали с сыном, решили, что в случае чего доедем другим автобусом до перекрёстка, а дальше дойдём пешком. На «Кунцевской» стали попадаться люди, в руках которых были букеты с чётным количеством цветов. Тоже туда, значит. Вышли из метро, стоим, ищем глазами автобусную остановку. В руках цветы. Рядом трое мужчин, один из них тоже с цветами. Молодой парень, чем-то похожий на сына, спрашивает: «Вы на кладбище?» и хорошая, очень хорошая улыбка. – «Да». – Товарищу: «Сколько у нас ещё мест? Два?» – Нам: «Поедете с нами?» – Я: «С удовольствием». Ни они, ни мы не называем кладбище, хотя их там поблизости как минимум два. И так ясно. А ведь я была уверена, просто знала заранее, что так будет – не знала лишь, что именно с нами. Подъехав к последнему перекрёстку перед кладбищем, долго стояли. Уже были пробки. Увидели много людей, в основном молодых, идущих с цветами. Не знаю, ходил ли дальше транспорт. Мы, во всяком случае, не видели. Вышли из машины, поблагодарили ребят; третий человек оказался таким же приблудным, как мы. Было 13.25. Прощание назначено на 14. Много людей. Моросит. Вот уже пошёл приличный дождь. Часть людей с зонтиками, часть – без. Через несколько минут всех, кто без зонтиков (и нас с сыном среди них) разбирают те, кто с зонтиками. Стоят по двое, по трое. Вижу знакомое лицо: Наташа Ванханен, лучший, по-моему, поэт из нашего Союза литераторов – с подругой. Некоторое время стоим вместе, но начинается какое-то движение, и мы теряемся. Пускают порциями в ритуальный зал. Позже прочитала где-то, что зал на 500 человек, вместилось 1000. Распорядители сказали, что ещё около двух тысяч стояли на улице. Похоже на правду. Немного душно, но страха нет: этой толпы я не боюсь. Начинается гражданская панихида. Слышно плохо, но кое-что расслышать можно. Очень хорошо говорил Вячеслав Измайлов. Засурский (декан журфака МГУ); он же зачитал соболезнование от ректора. Господи, какое счастье, что хоть за наше МГУ-шное руководство не нужно стыдиться, в отличие от руководства государством. Из слов Засурского я узнала, что Анна кончала журфак и её дипломная работа была посвящена Цветаевой. И подумала: а ведь наверняка писала стихи. От власти был лишь Лукин. Главные запавшие в память слова – «Совесть России». Некоторым стало душно. Открыли настежь вторые двери. Среди людей ходила женщина-распорядитель и просила сделать проходы, по которым все, кому это стало нужным, могли бы выйти на воздух. Проходы мгновенно появились. Всех слабых и стареньких пропускали на выход или поближе вперёд. Началось прощание. Попросили всех оставаться на месте до команды распорядителя. Все подчинялись, никто не лез вперёд, никто никого не толкал. Этой толпы, действительно, не следовало бояться. Я давно не видела столько хороших лиц сразу. Мы подошли к гробу и положили цветы. Вот мы и встретились, Анна. После прощания часть людей ушла, и сын тоже – ему нужно было на работу. Но подходили новые. Я встретила Светлану Пистрякову, однокурсницу. Мы остались до конца, до самих похорон. Ждали выноса тела. Видела много знакомых по телеэкрану лиц: Николай Сванидзе, Виктор Ерофеев, Юрий Рост – всех не перечислить. Пожилой человек со значком заслуженного мастера спорта говорит в телекамеру иностранцам: «Мы все виноваты, потому что мы пришли сейчас, а надо было раньше. Тогда было бы непонятно, в кого стрелять. А в России принято отстреливать лучших». Рядом молодой мужчина говорит соседу, что он из Оренбурга. Приехал, говорит, собственно, только по этому поводу. А вот и мужчина со знаменитой надписью «Я – грузин». Я думала, что уже значки такие выпустили. Нет, просто бэджик. Человек, держащий венок, сетует, что ему не досталась газета (выпуск «Новой газеты», в основном посвящённый Анне, раздавали при входе в зал). Тут же кто-то протягивает ему свою, говорит, что есть ещё. Две женщины тихонько разговаривают: «А всё же она, была, наверное, католичкой» – «А мне всё равно. Хоть иудейкой. Хоть мусульманкой…» Венков столько, что попросили добровольцев-мужчин, чтобы их нести. Женщины несли охапки цветов. Часть цветов бросали на дорогу. Могила довольно далеко, но вся дорога до неё была усыпана. Вот и всё… Прощай, Анна. Небо покрылось чёрными, тёмно серыми, тёмно-лиловыми грозными тучами. Но у самого горизонта стояло солнце. Что-то ждёт нас, оставшихся… Я думала, что станет легче. Нет, не стало. Но без этого, наверное, было бы ещё тяжелее. Что ж, будем жить дальше. Легче будет от тех самых частичек Анны, которые мы будем теперь вдруг встречать в людях и, очень надеюсь, находить в себе – разве не они в ответе директора школы на требование дать списки грузинских детей? В таких твёрдых, точных и определённых словах Евгения Киселёва о реакции президента? Да даже тех людей, которые прятали нас под зонтиками? И последнее. Очень не люблю расставлять журналистов или поэтов по местам: первый, второй… Это же не спорт. Никогда на такие темы не думаю. Все такие разные, каждый занимает свою нишу. А тут вдруг подумала: а ведь для меня Анна была журналистом № 1 в России. Да нет, чушь какая-то. Чем-то большим… |
|